РУССКИЕ

 

Русские ушли. После сорока девяти лет. Он еще раз пересчитал, вновь с тоскливым удивлением ощутив, как быстро пролетает время. Да, все верно. Сорок девять лет.

Как кончилась война. В его Германии.

Он вновь глотнул пива, выглянул в окно.

В стекло вяло царапался холодный осенний дождь, словно просился погреться, но уже сам не верил в доброту хозяев. Булыжная мостовая плотоядно блестела в голодном свете уличных фонарей. На противоположной стороне улицы темной стеной рос дом - тоже мокрый и замерзший. Светились в нем всего два окна, да еще в нескольких отблескивало голубым - смотрели телевизор.

Ах, да. Русские.

Да, русские ушли. После того, как простояли здесь пятьдесят лет.

Что ж, это было их право - они победители. Это было их право - делать здесь то, что захочется. И что бы ни говорила там молодежь про новые времена, политика всегда останется политикой, а война - войной. Со всеми ее результатами.

И те, западные, с той стороны, могут заткнуться тоже. У них стояли свои победители, которые тоже могли делать, что хотят. Только и разницы, что американцы всегда были богаче и не бросались так в магазины, как русские. Они могли себе позволить быть беспечными – им принадлежал мир.

Русские этого себе позволить не могли. И потому они были жадными и глупыми.

Он вспомнил, какие ужасы рассказывали про русских, когда те вошли в Восточную Пруссию. Война уже была сделана, сопротивление было бесполезным, и многие в их роте говорили тогда, что не надо было дразнить дикарей. Говорили, правда, тихо: к тому времени по войскам уже вовсю метелили "трусов" и "паникеров". Но факт оставался фактом - там, где вермахт дрался особенно упорно, наваливая груды русских трупов перед своими траншеями, судьба в конце концов оставляемого городка была обычно незавидной.

До них долетали лишь смутные слухи, не считая того, что им вдалбливали газеты и офицеры, но и слухи были ужасными. Русские немедленно расстреливали всех, кто казался им подозрительным, насиловали женщин, убивали детей, выбрасывали из домов семьи и заселялись туда сами. За несколько дней до его плена их полк отбил обратно небольшой городок в Восточной Пруссии - и лучше бы они не видели того, что увидели. Нет, убитых русскими гражданских почти не было. Были, конечно, изнасилованные женщины. Но не это даже поразило его тогда - война есть война, солдаты еще никогда в истории и ни в одной стране не вели себя как ангелы.

Его поразил бессмысленный вандализм русских. Были порезаны картины, разбита мебель, кое-где прямо на полу в гостиных оставались кучи дерьма. Им же самим нужны были эти дома, они же в них собирались жить - пусть по-военному недолго, но... Зачем было превращать в щепки диван, если потом приходилось спать на полу - он сам видел прикрытую плащ-палаткой кучу соломы, на которой русские ночевали.

И еще поражала склонность к мелкому воровству. Когда они обыскали нескольких пленных, в их карманах нашли всякую дешевую всячину - ложки, фарфоровых майссенских балеринок ценой в три довоенных марки, какие-то столовые безделушки. Выжившие немцы рассказывали, что русские дрались из-за велосипедов, а один застрелил другого из-за бинокля.

И после войны ему, побежденному, противно было наблюдать, как русские, сломавшие в войне непобедимый, дошедший едва не до Индии вермахт, набрасываются на магазины, словно в их стране не шили даже одежды. Не обращая внимания на побежденных, не стесняясь никого, высокомерно хамя, - и покупали самую дешевку.

Победители, усмехнулся он.

И вновь в этот любимый его кабачок черепным оскалом заглянула война. Боже, как рвались они на фронт, мальчишки из гитлерюгенда! Они даже не вслушивались в доводы пропаганды, которая объясняла, почему германский народ имеет право потребовать у других украденное у немцев. Им просто хотелось романтики - тем более, что романтика для них должна была обернуться благом для Германии.

И он до сих пор считал, что та война была справедливой. Не по форме, конечно, - ничто не может оправдать этих СС с их промышленным уничтожением людей, - а по существу. Ведь немецкий народ был угнетен результатами Версальского мира, унижен, лишен своих земель. Чего стоит хотя бы вся эта история с Данцигом, с Рурской областью... В то же время в Европе полно было государств, которые до преступного небрежно использовали землю, которой так не хватало Германии. Та же Россия, умудрявшаяся на черноземе уморить с голоду миллионы своих граждан.

Конечно, такой войны, как с русскими, никто не ожидал. Кое-кто - например, его родители - были тихими противниками войны вообще. Он их не понимал тогда, они ему были даже смешны в своих страхах и мрачном тягостном молчании по вечерам, когда по радио передавали сводки с фронтов во Франции или на Балканах. Он, конечно, не был таким идиотом, чтобы бежать доносить на них в гестапо. Но страхов их не понимал и не разделял: ведь с самого начала германские войска распотрошили всех, кто только осмеливался сопротивляться. Даже в сорок пятом, когда все, казалось, было уже кончено, они успели размозжить американцев в Арденнах, несмотря на всю их технику и залихвастские речи.

И только с русскими не вышло ничего. Он не знал, почему. И никто не знал, в кем бы он ни говорил на эту тему. Никто из них не был о русских высокого мнения - малокультурный в массе своей народ, бедный, с этими длинными тягостными песнями, с нелепыми обычаями, без чувства дисциплины... Нет, это не злоба побежденных, часто говорили они друг другу. В конце концов немцы действительно воевали лучше, и на одного немецкого убитого солдата приходилось четверо русских... Просто - совсем другие люди, другая цивилизация.

Чужие. Но победили все-таки они. Он вспомнил те рукопашные схватки, в которых ему довелось участвовать на Восточном фронте - не приведи, господи, приснятся опять ночью. Красноармейцы были обычно щуплее немцев, были какими-то менее сытыми и сильными. Они, правда, хорошо владели штыками, особенно в начале войны, когда место кадровой армии еще не заняли мобилизованные и добровольцы. Штыки превращались в страшное оружие на их длинных винтовках. Но русские командиры почему-то злоупотребляли этим видом боя и гоняли солдат против страшно эффективного пулеметного огня, устилая трупами в мешковатых штанах зеленые холмы своей родины.

Вновь перед ним возникли глаза одного русского солдата, боровшегося с ним в рукопашной. Они не раз вставали перед ним на войне и после, и он тщетно старался их забыть. Это была нелепая схватка, посреди скользкой осенней грязи, когда русские были уже окружены, и им самое умное было сдаться…

Сначала в этих глаза была ярость… потом они начали расширяться в отчаянии и страхе, когда русский понял, что слабее, что он не выиграет этой схватки, где ценой была жизнь… И наконец, они наполнились смертельным ужасом, когда русский почувствовал первую боль от ударов финкой. Но и тогда, когда он понял уже, что умер, когда глаза его уже начали потухать и словно поворачиваться вовнутрь, - он и тогда еще продолжал борьбу, цепляясь слабеющими пальцами за воротник чужого мундира.

Может быть в этом - их секрет? В том, что они не подчиняются силе, не признают за ней права? Немецкие солдаты выиграли и первую, и вторую рукопашные, что довелось ему пережить, но эти схватки все же поселили навеки в нем страх перед русскими. Даже когда каждый из них проигрывал свою личную битву, захлебываясь розовыми пузырями крови, русские продолжали драться, цепляться, кусаться, пока не умирали. Не потому ли они и выиграли всю войну, что несмотря на поражения продолжали цепляться не за жизнь, а за победу? И даже умирая, все еще пытались сомкнуть пальцы на горле у противника? Кажется, это король Фридрих сказал, что русских мало убить - их надо еще и повалить...

На первых порах они, солдаты вермахта, еще любовались зрелищем, когда потрясенные, подавленные морем огня красноармейцы буквально с облегчением сдавались в плен, мало что соображая от пережитого ужаса и затравлено озираясь на немецкие танки и пушки. Но потом они же, те же самые пленные, бежали в леса и начинали оттуда снова нападать на уже победивших их немецких солдат. И остановить их могла только смерть.

Вот это и было самым непостижимым. Ведь они были уже побеждены. Сопротивлялась уже не армия, а мальчишки, срочно мобилизованные и брошенные в огонь. Население было покорено, но вместо того, чтобы подчиняться, как положено, распоряжениям новой власти, они уходили в бандитские формирования и стреляли в победителей. И это было самым отвратительным. А в сорок пятом они же еще и нагло посмеивались - где же ваша немецкая преданность фюреру, что же вы больше за него не воюете? Но как можно было продолжать воевать, если Гитлер сам признал свое поражение, покончив с собой! Разве это, наоборот, не достоинство немцев, что они не стали увеличивать своих и чужих страданий и признали новый порядок? Ведь на то и власть, чтобы повелевать, и недаром многие осуждали "вервольфов" за то, что они своими бессмысленными выходками только усугубляют тяжесть положения.

Он подозвал обера, заказал еще пива. Огляделся по сторонам. За столиком постоянных гостей играли в скат, в уголке сидела компания студентов, по соседству о чем-то беседовали двое рабочих. Все обычно, все так, как и всегда, все та же Германия. Порядочная, честная Германия.

Он вспомнил, как разошелся с женой из-за того, что не хотел переселяться на Запад. Стены тогда еще не было. Съездил несколько раз к родным в Гамбург после плена, посмотрел - и забыл даже мысль о переезде. Конечно, русские непостижимы и непорядочны, но в их зоне оккупации Германия по крайней мере оставалась больше Германией, чем у американцев. Русские частью не хотели, а частью не умели чем-то заменить культуру немцев и немецкие обычаи. Им нечего было и предложить. Более того, они, скорее, готовы были перенимать. Да и просто с уважением относились к бывшим врагам. Он это видел на своем заводе, где работали после войны русские специалисты - завод тогда еще работал по репарациям на Россию. Да и трудно было этим русским дикарям что-либо противопоставить европейской культуре, если до сих пор эти представители «великой державы» не научились вести себя сдержанно в магазинах и не орать друг другу на улицах.

Он усмехнулся, вспомнив, как дернулся однажды от неожиданности, когда вдруг услышал, проходя по Николаусштрассе, громкое и пронзительное "юде!" - "еврей!" Сперва даже показалось, что вернулся тридцатые годы, времена бойкота еврейских магазинов. После войны таких криков в стране не раздавалось - и так же, как и он, дернулись почти все немцы вокруг.

Но кричала это русская, толстая раскормленная бабища. Кричала, не обращая внимания на то, что на нее смотрят. Она еще пару раз прогорланила это слово, похожее на "еврей", пока, наконец, не отозвалась ее такая же толстая подружка. Лишь тогда он понял, что это было лишь какое-то из их нелепых имен - "Люда", что ли...

Да, но все же русские лучше, чем американцы. Именно этим поразила его западная часть страны - потерей немецкого духа, полным духовным подчинением американцам с их жвачкой и высокомерием, музыкой и закидыванием ног на стол. Даже женщины не возмущались, если их насиловал американский солдат. Как сказала ему сестра, попавшаяся в руки двух черномазых: "что ж, это право победителей. К тому же они дали мне долларов и сигарет".

Мысли его опять вернулись к войне. С обрывающим душу стыдом вспомнилось, как они, группа здоровых молодых животных, решили пойти ночью в одну деревеньку, возле которой стоял их батальон. Дисциплина уже не очень занимала офицеров - шел сорок третий год, - и в самоволке никто особенного греха не видел.

Они долго шли разбитой дорогой, пьяные и нетерпеливые, потом добрели наконец, до сонного поселка с вросшими в землю деревянными домиками, начали стучаться в двери, выискивая девчонок - все равно каких. Для внушения страха они орали о поиске партизан, грозили автоматами, поднимали с постелей старух. Русские смотрели затравленно, сумрачно, но не столько с покорностью, сколько с пониманием своего бессилия. Девушек своих они пытались прятать, но в конце концов удалось выискать троих, которых немцы арестовали и повели с собой, не обращая внимания на вой и мольбы матерей. Посмеивались, грозя автоматами: "Если понравятся, тогда, так и быть, отпустим ваших партизанок..."

Дальнейшее вспоминать не хотелось, потому что рядом с глазами убитого русского все сорок лет время от времени снились ему полные ненависти глаза одной из девчонок, доставшейся ему первому и на него выплеснувшей всю свою... Ну да, ненависть, а что же еще!

Они отпустили тогда всех троих. В конце концов, они ведь были не звери, а просто изголодавшиеся, захотевшие самок молодые самцы. А рядом с их расположением не было даже маленького городка, в коих обычно сами находились русские девушки, которые были не прочь подружиться с представителями европейской нации.

Но с годами к нему стал все чаще приходить запоздалый стыд за тогдашнюю ночь.

Опять по ассоциации он вспомнил, как уже в другой воинской части ему пришлось стать свидетелем допроса двух случайно пойманных партизан, молодых парня и девушки. Нет, он не жалел их. И тогда, и сейчас он считал партизан просто бандитами, и зло усмехался, когда коммунисты из СЕПГ воздавали в свое время почести "друзьям", убивавшим немцев из-за угла. Но и тогда, и сейчас он ощущал чувство гадливости и стыда от того, что делал с партизанами этот тип из полевой жандармерии.

У ребят нашли оружие, когда они пытались пройти мимо патруля. Их нужно было просто расстрелять, тем более, что они были обыкновенными молодыми романтиками. Их бандитские главари просто послали ребят на акцию, не озаботившись ни их судьбой, ни судьбой двух десятков заложников, которых должны были расстрелять в случае нападения на немцев.

Но фельдполицай с двумя подчиненными приволок ребят в дом и начал сначала тихо, потом все громче задавать нелепые вопросы, ответов на которые партизаны, конечно, не знали и знать не могли. Похоже, все это нужно было фельду лишь для того, чтобы завестись, распалиться.

Увидев, что русские похожи друг на друга и поняв, что это брат с сестрой, он приказал тут же раздеть девчонку и изнасиловал ее со своими подручными на глазах у брата. Того заставляли смотреть, не отворачиваясь, и ради этого просто отрезали веки на глазах. Особенно впечатляющим, на взгляд жандарма, было то, что девчонку до того никто из мужчин не трогал, и она билась в руках солдат, как бешеная. Потом, когда она, изломанная, покрытая кровью и грязью, приходила в себя, начали пытать брата, прижигая ему раскаленным штыком самые чувствительные части тела и загоняя под ногти щепки и спички, чтобы потом их поджечь. Ребята кричали зверски, они готовы были сказать все, что знали. Да они и говорили все, что знали, - особенно, когда фельдполицай вновь перешел на сестру, вытворяя с ней все, что только могло подсказать воображение психически ненормального садиста. Ему не нужны были сведения, ему нужны были страдания.

Беда была в том, что ребята мало что знали. Дислокацию банды – так ее и так знали в комендатуре…

Невозможно было смотреть на этот "допрос". Непонятно, как немец вообще мог делать что-либо подобное. Но возражать было нельзя, потому что полицай был в чине офицера. Единственное, что можно было сделать - попроситься выйти наружу проверить караулы.

Вечером он увидел русских опять. Они лежали на дворе, и солдаты рыли яму, чтобы их закопать. Эти двое не были уже похожи на людей – а лишь на окровавленные тряпки. Он приказал солдатам по крайней мере чем-то накрыть их и поскорее закапывать.

Он сглотнул тошнотворный комок в горле и допил пиво до конца. Так всегда - начинаешь думать о чем-то, и цепляются друг за друга воспоминания, одно другого позорнее. Молодым он этого не чувствовал, но сейчас ощущал большое неудобство. Главное, что сам себе он не мог сказать: я лично ничем не уронил чести германского солдата. Что-то мешало ему просто списать многое из пережитого на военные эксцессы.

Он не понимал, откуда берется это чувство вины. Война есть война. Ведь и русские тоже зверствовали. Уже здесь, в Германии, он сам видел, как они вытащили из их колонны трех пленных эсэсовцев и тут же расстреляли. Немцы так с пленными не обращались. Он, правда, слышал, конечно, о расстрелах комиссаров. Но это было правильно - на то существовал однозначный приказ фюрера, который вполне справедливо желал пресечь в самом зародыше возможное сопротивление. Он знал и про уничтожение евреев, и про концлагеря, но как-то до сих пор не очень-то привык к этому знанию. К тому же все это делали не солдаты, а наци, ублюдки, захватившие все посты в рейхе, такие же, как тот фельдполицай.

И вообще, что он делал там тогда? Его ли была то работа? И почему никто из них, полевых солдат, ничего не сказал по этому поводу?

Нет, не найти правды в войне. Все были звери. Он поймал себя на мысли, что незаметно вновь поставил русских на одну доску с немцами. Так получалось всегда. У русских странная способность - поворачивать мысли в свою пользу.

Боже, как он ненавидел их в плену! За голод, за постоянные упреки, даже за подачки все простивших сердобольных старух! Как ненавидел, когда его освобождали, после того, как пришлось ампутировать отмороженную ногу! Как он их ненавидел, когда вернулся домой!

Ненавидел, но не мог избавиться от них - ни в жизни своей, ни в мыслях.

Русские были с ним.

Александр Пересвет