СУДЬБА В ЧЕРНОВОМ ВАРИАНТЕ

Отрывки из повести

 

А начиналось все буднично. Какие-то толчки, шевеление, непривычные звуки... Затем глаза резануло светом, а по телу  прошлась волна холодного воздуха. И я стал членом общества.

Вокруг героический советский народ стремительно приближался к коммунизму, собаки уже бороздили космическое пространство, а империализм в бессильной злобе скрежетал на русский ядерный кулак.

Квартирка, в которую вскоре после реинкарнации доставили мое новое тело, была коммунальной. Входная дверь украшена виноградной гроздью звонков, кухня рассечена на сектора и пронзена бельевыми веревкам с вечным бельем на них, коридор увешан лыжами и велосипедами и на туалетной двери почетной грамотой висит график уборки «мест общего пользования».

Впрочем, ничего сатирически-типичного в отношениях в коммуналке не было – все соседи были достаточно лояльны и предупредительны друг к другу. Что удивительно, ибо квартира представляла собой скопление в одном месте людей очень даже противоположных жизненных историй.

Прямо около входной двери жила старушка по имени Ольга Устиновна. Она была не примечательна ничем, кроме того, что состояла в персональных пенсионерках. Состояла, говорили, за то, что какое-то время общалась с самим Лениным. Она нередко показывала мне какие-то потрепанные фотографии времен большевистского переворота, но я в то время был довольно-таки аполитичен и потому из всех рассказов соседки почерпнул лишь одно: с великим вождем я оказался связан всего лишь через одну общую знакомую.

А соседствовал с ней дяденька, про которого шептались, будто он бывший царский офицер. Дяденька тоже был на пенсии, но раньше работал в каком-то важном министерстве и крайне любил советскую власть, которая его не ликвидировала, а вовсе даже наоборот. Так что если верить, что духи наших знакомых незримо живут в нашей ауре, то Ленин с Колчаком, или, скажем, с Деникиным мирно делили коммунальную кухню, витая между моими описанными пеленками.

В следующей комнатке жила тихая семейка, разделившая с советской властью все самое дорогое. Состояла она из двух старушек – матери и дочери – и облезлого кота. Уже кот казался ровесником социалистического строительства, а уж старушки представлялись мне вовсе реликтовыми гоминидами. Не знаю, чем поделился  с советской властью кот, а вот старушки – мужем (и, соответственно, отцом) и домом. Мужа советская власть забрала еще в 19-м году. Дом она забрала несколько позже. Но вся интрига заключалась в том, что это был тот самый дом, в котором мы все имели честь жить. Ибо до достопамятного выступления Ильича на втором съезде советов старушка была единоличной владелицей этой  шестиэтажной недвижимости в центре Москвы и жила от сдачи квартир в ней обеспеченным людям. А славная коммуналка наша о шести комнатах была когда-то ее собственной квартирой. Личной.

Наша семья, хоть и появилась здесь гораздо позже зарождения социализма в одной отдельной взятой стране, некоторым образом также была причастна к утеснению буржуйки. Одна из стен нашей комнатки представляла собой новодел. Именно этой стенкой единственную оставленную недорезанной капиталистке комнату поделили надвое. Так что шестнадцатилетний командир полка Гайдар отдыхает – я свой вклад в дело торжества коммунизма внес еще до собственного рождения.

Сложная история России ХХ века иллюстрировалась в нашей квартире еще одной семьей. Это уже был плод от плоти советской власти, какой она стала к началу шестидесятых годов. Оптимистичные и веселые инженеры, полные светлых ожиданий и надежд, что так щедро обещало это звонкое время. Работа в ракетном "ящике", альпинизм, байдарки, гитара, Окуджава, споры по поводу освоения Вселенной… Что с ними стало потом, при Брежневе? А при Горбачеве, Ельцине? Что передумали, когда эти надежды  сорвались, как сам символ шестидесятых, Юрий Гагарин – с неба и в болото?

Нет, при Брежневе вырастать было легче. Хотя бы без иллюзий...

Была в квартире представлена и мудрая национальная политика Советского государства. Прямо напротив нашей комнаты базировалась одинокая еврейская бабушка, настолько типично еврейская, что хоть в энциклопедию народов мира заноси. У нее был телевизор с громадной линзой над крошечным экраном и запах, который не встретишь нигде, кроме как в жилище наследников царя Соломона. Она была одинока и гостеприимна. Так что я лично жил с ней душа в душу – может быть, потому, что нужен ей был, дабы застегивать молнию на ее ботиках. В силу своей комплекции она согнуться для этого не могла.

Ну, и самыми дальними жили мы – вчетвером на одиннадцати квадратных метрах.

Поскольку родители по мере сил также участвовали в коммунистическом строительстве, то меня в положенное время изолировали от семьи и общества, сдав сначала в недельные ясли, а затем – в недельный же детсад. Таким образом, дома я бывал, как израильский солдат на побывке – только по воскресеньям.

И все же, несмотря на временную изоляцию от общества, та настоящая, пронзительная родина осталась на Покровке. Замкнутые дворики, где так славно было лазить по заборам и прыгать со строительных лесов. Густо населенные дома, вся мелочь из которых все дни проводила во дворе, где ссорилась и мирилась, составляла военно-исследовательские экспедиции в соседние дворы, играла в футбол и передавала друг другу нелегкой ценой добытые знания о взрослом мире. Чистые пруды с лебедями летом и катком зимой, где уже среди первоклассников завязывались первые романы. Сад Милютина с захватывающими аттракционами в виде высоких качелей и карусели, которую надо было вертеть самому. Бесконечный московский калейдоскоп Потаповских, Кривоколенных, Лялиных переулков…

А как не запомнить романтические – потому как были результатом прямого попадания немецкой бомбы – развалины дома на задах школы! Если иметь достаточно смелости и ловкости, то можно было по кирпичам оборванной стены забраться на второй и даже третий этаж, и там сесть в чьей-то комнате на краю обрубленного бомбой пола, свесив ноги вниз и мечтая побывать на войне.

Кто ж знал тогда, что через целую эпоху эта мечта станет явью…