Чем дальше отступает от нас война, тем больше ценятся свидетельства ее очевидцев. Время само расставляет акценты, оно очищает души людей от дешевой пропаганды. Остается правда свидетелей…

 

 

 

 

Танк прорвался в самые облака. Он рвал пушкой полонь тумана и, казалось, вот-вот готов был прыгнуть вперед с  постамента.

Русский танк.

А сзади него, за деревьями, завяз в мокрой весенней грязи танк немецкий. Издали он еще казался грозным, но, подойдя поближе, можно было различить и ржавчину, и пробоины, и отсутствие гусениц на уже не поворачивающихся колесах. Мертвый танк...

Но он стоял, все так же грозно, как когда-то, повернувшись к Москве, на последнем рубеже немецкого наступления.

И старик еще раз приложил руку к козырьку, отдавая честь.

Еще раз.

После того, как отдал честь русскому танку.

И медленно вытер слезу.

- Я воевал здесь, под Истрой. Мне имена этих деревень до сих пор знакомы. Я здесь столько товарищей оставил... Настоящих друзей. Каких уж больше не было никогда. Эти, гражданские, они не понимают, что такое настоящее бра­тство, которое возникает на фронте. Им трудно представить, как это можно поделиться последним, как можно давать что-то и не брать за это денег, как это — пожертвовать собой ради друга.

Нам было по восемнадцать лет... Мы и на войну шли с воодушевлением. Я тебе честно говорю: не разделял бре­дней национал-социалистов. Но вырос же в этой атмосфе­ре. Мальчишки тогда чего понимали, они же и не видели, считай, ничего, кроме всех этих флагов, парадов, военных. Это было как возрождение германского духа, как если б Фридрих Барбаросса проснулся! В ответ на поражение и на унижение - ты поверь, я помню, как отец мой все поминал первую мировую и Версальский мир - немцы поднялись, как птица Феникс из пепла. Из ничего, из жуткой бедности, нищеты, кризиса - вдруг мощь, уверенность, экстаз какой-то национальный!

Про концлагеря мы ничего не знали - то есть, правды не знали. Я, например, только после войны… Когда стали показывать и водить туда...

Тогда многое казалось естественным из того, что ныне кажется неправильным. Например, казалось вполне нормальным достигать цепей государства путем войны. Гордились, как всей Европе наподдавали. Я помню, тогда мы считали только справедливым, что Польшу заняли — вроде как довоенное положение восстановили. Что Францию ок­купировали — за Версаль отомстили... Тем более – сделали это мы, немцы, у которых отняли и земли, и гордость после первой мировой войны.

Нет, я не оправдываю нападение на вашу страну, я просто пытаюсь объяснить.

А война была тяжелой. Особенно здесь, под Москвой. Это была самая трудная зима в моей жизни. Ефрейтор-танкист, солдат, короче говоря. В чужой стране, среди морозов и лесов, без дорог, без нормального снабжения, голодный…

Танк ухода требует, а руки к металлу примерзают. Этот мо­роз принуждал к тому, чтобы моторы постоянно работали. Расход топлива на треть увеличивался, подвоз регулярный обеспечить было трудно из-за длинного пути. И того же мороза.

Не хватало даже снарядов. А танки оставались без запчастей. Много техники оставили просто из-за того, что гусеницы рвались на голом льду, а соединить было нечем.

Земля аж звенела, если ногой топнуть. Обмундирования зимнего не было. По две шинели, кто мог, надевали, в сапоги солому пытались напихивать, газетой ноги оборачивали. В основном по домам грелись. Правда, многие деревни сжи­гали русские при отступлении. Вот здесь, видишь, на карте указано: Торлоново и Ушаково. Их тогда красноармейцы сожгли дотла, когда рубеж свой не удержали.

А мост вот тут, у Буш...шарово, почему-то оставили, не взорвали. Потом они его обстреливали из пушек и бомбили, потеряли на этом два самолета, но так ничего и не сделали... Хотя тебе-то это не интересно сейчас.

Главное — к тому времени наступление как-то выдохлось. Сопротивление нарастало. После того как кончилась рас­путица, против нас бросили свежие сибирские дивизии. И эти наши ежедневные атаки против обученных и отдохнув­ших войск постепенно истощали все силы. Потери были не очень большими — вот, например, сводка в моих записях приводится: 24 ноября наша дивизия потеряла 4 убитыми, 11 ранеными, 5 больными — но они были постоянными, мы ж воевали без отдыха. Выбывали люди, выбывала техника. Видишь, вот тут написано, что 25 ноября наступление продолжилось только с одной артиллерийской батареей на всю нашу дивизию, потому что смогли выделить тягачи только для четырех орудий.

Русские воевали хорошо. Только очень нерасчетливо. То ли командиры плохо свое дело знали... Например, один ба­тальон ведет наступление, а соседний стоит, на него смот­рит. Ну и мы силы потихоньку перебрасываем, этих отразим, а потом они вместе отступают. Какие-то части просто забывали при отступлении у нас в тылу... Да нет, не специально: они ж даже к бою не готовы были, это ж видно.

Или вот еще, написано в нашем дивизионном журнале, как плотину от взрыва уберегли на Истринском водохранилище: важный объект, а на нем всего два поста оставили. А ведь речь шла о стратегическом объекте большого значения! Прорвись плотина - танкам уже было Истру не преодолеть...

Вот, читай: "При продвижении на Истринскую плотину во взаимодействии с левым соседом, 11 танк.див., первой на электростанции была рота саперов. Фельдфе­бель Зайдель продвинулся с группой, убрал два заснувших поста и перерезал зажигательный шнур, который вел к складированным в электростанции ящикам с боеприпаса­ми.. " Это боевое донесение. Я в шестидесятые годы спе­циально в архивах работал, хотел книгу написать на основе своих дневников. Так что тут все подлинное.

А сами солдаты русские были хороши. Тогда-то, понятно не до оценки противника было, но мужество всегда ведь видишь, даже и врага. Очень цепко солдаты дрались...

Конечно, мы были врагами. Но все же возникала подчас какая-то странная симпатия друг к другу. Уже позже, в сорок третьем году, попал я ненадолго в один полк, а там боевые действия уже долго не велись. Все врылись в землю друг напротив друга и стояли, пока там на юге судьба войны решалась. Так скоро уже все перезнакомились, друг в друга не стреляли, сигаретами обменивались...

Судьба солдата - стрелять в людей, которые тебе ничего плохого не сделали. В этом смысле нечего нам делать было в России.

Но если бы ты знал, как я тоскую по тому времени!..

Может быть, по молодости своей тоскую? По братству фронтовому? Я бы не хотел стрелять в русских. Я бы вообще не хотел стрелять. Но я хотел бы опять стать солдатом.

И знаешь, с тех пор я русских люблю. За человечность. Я никогда не забуду, как мы лежали раненые в каком-то доме, а русские женщины нам приносили хлеб. Нам, врагам! А ведь я слышал, им наказание грозило за это, если бы узнали... Вот этого — до смерти не забуду, как они нам жизнь спасли своим хлебом.

Я ведь поэтому сейчас приехал с этим конвоем с гумани­тарной помощью…

В моем возрасте, сам понимаешь, тяжело в грузовике две тысячи километров проехать. Это все может звучать очень напыщенно, но я в мои годы могу это сказать абсолютно искренне: нам нужно вернуть наш долг русскому народу. Тем женщинам или их детям, что тогда спасли меня и моих товарищей. У меня здесь сердце защемило, когда увидел опять эти деревеньки, эти домики. Они точно такие же, как тогда...

Точно такие же...

И я как будто в юность свою вернулся.

Только все-таки не понимаю — что же вы не так делали после войны? Ведь вы нас победили, но почему же оказа­лись в таком положении? Вот если бы найти эту точку и помочь именно там, тогда бы, может, все изменилось? Мо­жет, наша помощь теперь поможет вам перестоять трудные времена и решить проблемы — как нам помогли амери­канские посылки после войны. Скажи, ведь это же неправда - что вас эта помощь унижает? Ведь мы же больше не враги?

Монолог записал Александр ПЕРЕСВЕТ

1991 год