История в судьбах 

 

ЛИК ВОЙНЫ И ЛЮБВИ

 

Он был такой высокий, рыжий... Смешной. Я так его любила! Столько лет спустя мне уже не вспомнить, как она смеется, любовь, - ведь с тех пор никого у меня никогда не было.

Кроме тех русских...

Все эти годы любовь для меня смеется так, как смеялся он - белой полоской зубов на рыжем конопатом лице.

Боже, мы прожили с ним один месяц. Один лишь короткий

месяц, пока Гитлер не пошел в Россию и не забрал с собой наших мужей.

Мне потом говорили, что он был храбрым. Что был героем. Он был истребителем танков где-то под Смоленском, и заслужил какую-то медаль. Он еще хвастался этим в письме. Последнем.

Мне потом прислали эту медаль. Какой-то железный овал с

германским орлом со свастикой в когтях. Это все, что осталось у меня от его жизни.

От нашей с ним жизни...

Он не погиб в бою. Его убили подло. Какие-то бандиты, вы их называете партизанами, бросили гранату в санитарную повозку, где его везли среди других раненых. Он истек кровью, как мне сообщили.

Я хотела вступить в СС, чтобы иметь возможность уйти на фронт и там мстить русским.  Но это было потом. Потому что сперва я вообще не могла ничего хотеть. Месяц лежала в бреду и лихорадке, да к тому же у меня отнялись на время ноги. Я не могла перенести потерю. Я не хотела жить. И еще я не могла простить.

Я не знаю слов, чтобы рассказать, в каком мраке жила потом. Без него. Я хотела верить, что он не умер.

Но мне прислали его фронтовые вещи...

А потом русские пришли к нам, в наш городок в Восточной Пруссии. Ты не поймешь этого, ты никогда не оказывался между

молотом и наковальней двух враждебных армий. Нам повезло  -

когда мы  вышли из подвала, наш дом был целым. Но во дворе

уже слышалась русская речь.

Нас было трое - мать, я и моя двухлетняя дочь. Мы сидели в верхней комнате. Точнее, сидела мать, а я лежала в постели - у меня как раз была горячка от очередной зимней простуды. Тогда были очень холодные зимы, а у нас было мало еды и топлива.

Когда по лестнице затопали сапоги, у меня оборвалось сердце. Их было четверо, страшных, хмельных и вооруженных. Первым делом они обшарили все ящики и шкафы. И я никогда не забуду, как они снимали с моей руки обручальное кольцо...

А потом снимали одежду...

И надо же, чтобы это были опять русские!

Мать пыталась защитить меня, но ее просто ударили прикладом по голове, после чего она уже не встала. А дочка оставалась в комнате и все видела...

Только один  раз  она спросила меня потом... Почему-то перед самой смертью, когда ей становилось уже трудно дышать из-за крупа. Это было в Польше, когда нас изгнали из наших домов и переселяли в Германию. Тогда умерло немало детей, как моя Анхен. Но как больно мне даже сегодня, что ничего другого не вспомнилось ей перед смертью, кроме той сцены в нашем доме...

И я осталась одна, без родных и даже без родины, среди чужих людей. Не было ни дома, ни имущества - нам ведь велели убираться в двадцать четыре часа...

А Германия сама была разрушена, люди и без нас, беженцев, жили без продуктов, без денег, без жилья. В соседнем Ханау, например, после бомбардировок осталось всего три или четыре целых дома. И  мы  разбирали развалины, таскали кирпичи, пытались выжить. Ты не представляешь, как тяжело это было.

А еще почти не было мужчин. Тех, кто потом начал возвращаться из плена, кто-то уже ждал, остальные давно выбрали себе партию. Мужчины были нарасхват, а за американцами, чьи казармы в Ханау стоят до сих пор, шла почти настоящая охота. Но у меня было что-то оборвано внутри. Разорвано между двумя чувствами - так и не забытой любовью к моему мертвому Вильфриду и ненавистью к убившим его русским. И годы не лечили эту болезнь. Разве что  притупляли.

Но однажды мне в руки попалась книжка, где была напечатана русская сказка. Помню, я страшно смеялась, когда ее читала. Типично русское: лежит на печи бездельник, которого никто

не может заставить поработать, на него сваливается чудо, и он становится в итоге царем, так и не ударив пальцем о палец. Еще бы русским не быть такими, какие они есть, думала я, если их национальный характер начинается с такой идеи!

Но мне стало интересно. Я заказала книгу русских сказок, чтобы убедиться в своей правоте еще раз. Или, может быть, утешить свою ненависть. И точно: передо мной предстал целый мир дурней и уродов, которые вообще никак не вписывались в европейские понятия о цивилизации.  Но все же было что-то еще в этих сказках,  что тянуло к себе. И постепенно меня заворожили русские сказки. Я однажды вдруг поняла, что мне они интересны, мне интересны сами русские, чью душу так же не уловить, как мораль в их байках. Начала читать другие книги о России, о русских, стала постепенно  узнавать их историю, пытаться представлять себе их понятия. И увлеклась. Передо мной открылся совсем иной мир, по сравнению с тем, к которому привыкла.

Я... Я до сих пор не могу понять, что в нем, что в вас особенного. Неуловимо, я же говорю. Как вы сами - с европейской внешностью у вас совсем не европейское мышление. И на европейский взгляд, - вообще, извини, мышление ненормальное. Из другой цивилизации. С Луны. Не знаю, может быть, в реальности вы не такие, как в ваших книгах и сказках, но то, что я поняла из них, меня однажды начало привлекать.

Это как другой вкус ветра. Как с гор выйти к морю.

И знаешь, я полюбила русских. Я долго сопротивлялась этому чувству, боролась с ним - за свою любовь к моему Вильфриду. Но однажды я вдруг поняла, что Вильфрид в моей душе давно сжился с русскими. Мне показалось, что если бы не война, они поладили бы и в жизни.

И во мне ушло куда-то зло на русских. Я знаю, что вам - да Гитлеру - обязана моей неудавшейся жизнью, моей сломанной юностью,  моей одинокой старостью. Но кажется, мы с Вильфридом полюбили вас...

     ***

Исповедь эта может показаться неправдоподобной,  взятой из какого-нибудь учебника для прежних идеологических работников.

Но седенькая сухая старушка эта, так, кстати, ни разу и не съездившая в Россию, до сих пор живет в своей квартирке муниципального дома для престарелых в небольшом городке Бад Орб близ Франкфурта-на-Майне...

 

                         Александр ПЕРЕСВЕТ