ОСКОЛКИ
Двери трамвая лихо откатываются в сторону, и в салон входят двое парней и девушка. Они продолжают какую-то свою беседу, не обращая внимания на пассажиров.
Те - тоже: взглянув быстро на вошедших, чтобы удовлетворить свое любопытство, отворачиваются по извечному правилу воспитанных немцев. Пристальные взгляды не приняты - это тоже некое ограничение свободы других, да и кто знает, что у них на уме, у молодых здоровых парней. Во всяком случае, во Франкфурте-на-Майне туристов совершенно серьезно предупреждают, чтобы не очень-то глазели на панков, и тем более - не фотографировали: не ровен час или по морде получишь, или аппарат разобьют, или деньги потребуют за то, что в качестве фотомоделей выступали...
Между тем новые пассажиры трамвая стоят того, чтобы рассмотреть их повнимательнее. Один - с красно-сине-зеленым гребнем-хохолком вдоль выбритой головы и в кожаной безрукавке, украшенной немыслимым количеством заклепок. Выглядит решительно и жутко, словно инопланетянин, вышедший прогуляться после долгого полета через Галактику. Правда, запашок от него идет такой, что если бы в Галактике так воняло, то Гагарина следовало посадить на гауптвахту за открытие пути в космос.
Но морда у парня такая, что не располагает особенно шутить на эту тему.
Впечатление размывает, правда, его подружка: милое одухотворенное лицо, большие глаза, прелестные сосочки, прокалывающие немыслимо тонкую полупрозрачную блузочку. Не очень подходящая компания для потного панка, потому, видимо, нижняя часть косьюма у девушки представляет разительный контраст с верхней: грубейшие армейские ботинки, и разляписто раскрашенные армейские же штаны.
Впрочем, тем больше хочется все это снять, чтобы очистить продолжение прекрасного тела, как светлые фрески от наслоений грубой замазки.
Еще более примечательный образ создал, однако, третий член развеселой компании. Он экипирован полностью, как комиссар времен нашей гражданской войны, за исключением, пожалуй что, маузера на поясе. Все остальное - на нем: кожаная куртка, кожаные штаны, кожаная же фуражка и небритость. Армейский ремень, офицерский, советский.
Только вместо сапог - босоножки. Выпадают из образа. А на груди сияет советская же армейская звездочка. Пять лучей, покрытых красной эмалью.
* * *
Памятник стоит у нас за спиной. А спереди - скат холма, уступом, словно крепостной вал. А еще дальше - необозримая, уходящая за горизонт равнина, гладкая и ровная. До самого Одера. И дальше - в Польшу.
Этот вал брали наши в сорок пятом году. Шли по дорогам, так как весенний разлив реки сделал из всей равнины одно большое болото, и танки не могли идти целиной. А с холма по ним стреляли.
Двадцать километров отсюда до реки. Тридцать тысяч наших остались здесь. На памятниках кладбища надписи: "Неизвестный"... "Неизвестный"...
* * *
Ночь. Два часа. Темно и пустынно. Нет машин. Нет прохожих. Впрочем, двое приближаются к переходу со стороны Нюрнбргер-штассе. Видимо, тоже торопятся на трамвай - единственный, который, согласно расписанию, прибудет в этот час на остановку.
Но трамвая пока нет. Однообразие ночного покоя нарушает лишь неутомимый светофор. С мерным упорством крестьянина он размеренно переключает свои цвета. Красный. Желтый. Зеленый. И опять.
Двое, что шли к остановке, приблизились к переходу. Загорелся красный.
Машин не было. Двое остановились. Загорелся желтый, потом зеленый. Двое сделали дружный шаг на мостовую. Удары каблуков по брусчатке гулко раздавались в хрустальном воздухе.
Вдали загромыхал ночной трамвай.
* * *
Памятник битвы народов никак не кажется олицетворением победы союзников над Наполеоном в Лейпцигской битве 1813 года. Огромная почти черная громада мрачно нависает над людьми, словно саркофаг самой смерти. Или огромный каменный мавзолей мрачного великана. Истинное порождение немецкого духа: сумрачно, величественно, потусторонне.
Памятник не победе. Памятник жертвам. И может быть, это правильно. Что нам до их побед и поражений? Слишком давно это было, и слишком много переменилось с тех пор. Неизменным осталось одно.
Человеческая смерть. Всегда нежеланная. И очень часто нужная. В той, самой
первой мировой войне требовалось много смертей. И в Лейпциге стоит памятник многим смертям. Ночью эта стотридцатиметровая каменная громада вообще перестает казаться порождением человеческих рук. Скупо освещенная фонарями, уходящая подвысь и сливающаяся в своей черноте с чернотой неба, обрамленная сверху красными фонарями, она представляется порождением потусторонних сил, главным дежурным смерти на земле. И дежурный бессонно выслеживает, наблюдает, подозревает, набирает информацию.
И два красных глаза, мертвенно и злобно высматривающих теплокровных врагов.
Рядом с памятником - большое кладбище.
* * *
Кифхойзер весь покрыт зеленью. Куда ни глянь - лесистые холмы, как волны, разбегаются за горизонт.
Среди зелени стоит высокая башня. На первый взгляд - очень похожа на памятник битвы народов в Лейпциге. Только "худенькая", не столь основательная. Впрочем, обе башни строил один архитектор.
У подножия сидит на троне бородатый полуголый бог. Он окружен воинами древнегерманских племен. Воплощают мощь и силу Нибелунгов.
Где-то рядом, по преданию, спит император Барбаросса. В волшебном замке внутри горы он ждет дня, когда сможет проснуться, чтобы вернуть своей империи былой блеск.
Памятник поставлен в конце прошлого века, в дни расцвета прусско-германской империи Гогенцоллернов. Поставлен, чтобы показать традиции германской мощи. До объединения Германии Барбаросса спал на территории ГДР, и в памятнике был музей истории германского милитаризма. Теперь Германия едина.
Император пока спит.